Размышления
по поводу
Два рассказа о музеях
Первые достоверные сведения о святогорской жизни относятся ко времени построения византийских монастырей, начиная с Лавры св. Афанасия (963г.). В те времена были заложены основы нынешней организации афонской монашеской республики, с ее самоуправлением и разнообразием форм аскетической жизни. С той поры строили и поддерживали святогорские обители сначала византийские, болгарские и грузинские, через два века сербские, а после их падения валашские и молдавские властители, чтобы в конце концов покровительницей афонских монастырей стала богатая Россия. Вертоград Богородицы расцветал ожерельями архитектурных памятников, величался ризницами и библиотеками, славился как самая большая галерея византийского церковного искусства. Здесь сохраняются иконы и фрески XI века, императорские и архиерейские одежды, золотые и серебряные сосуды, подаренные Комнинами, Палеологами, Неманичами, Романовыми. Сотни и тысячи средневековых рукописей, подлинных грамот, вышитых завес со священными надписями, целые горы археологических находок. Во всем этом отразился православный мир со своими
37
духовными взлетами и земными падениями, весь, от древности до наших дней.
Для многих посетителей Святой Горы она и есть всего лишь чудесный живой музей, где веками ничего не меняется, где воскресает не только образ, но и запах, и вкус древних времен, где раздаются звуки била, слышится старинное пение, где обедают за каменными столами под благословляющими взглядами ликов, глядящих с фресок трапезной. Ученые, исследователи и писатели, просто любители старины иногда приезжают сюда как в Лувр или Прадо, или как в музейные архивы и запасники, переполненные ещё неисследованными этнографическими материалами. И стараются унести что могут — не только впечатления, но и списки, снимки, а иногда даже и сами сокровища.
Их понять нетрудно, ведь нигде больше в мире нет такого огромного музея. Но еще легче понять святогорцев, неохотно показывающих свои богатства. Потому что, хотя Святая Гора действительно музей, это в ней менее всего важно. Если ее прекрасные древности не вдохновляют на молитву и очищение сердца, а только служат удовлетворению эстетических аппетитов и любопытства, в худшем же случае становятся предметом торговли, то, по здешним понятиям, им лучше скрытно пребывать в ризнице. Из-за неуважения к монастырским порядкам и строю жизни, а иногда из-за попросту нахального поведения «просвещенных» мирян, многие здешние сокровища еще не исследованы, не внесены в каталоги, не подвергались консервации. О существовании некоторых из них мир и не подозревает. Так и пропадут, ибо
38
нет доверия между ревниво оберегающими священный смысл своей жизни монахами и учеными, которым нет дела до сути и души своего «предметаизучения».
Когда-то давно, в Белграде, а потом в среде педантичных ученых немцев, да и здесь несколько дней тому назад из уст француза-священника средних лет (одетого в черную рубашку с пластмассовой вставкой в воротничке, вероятно, одного из тех иезуитов, которые проводят свою жизнь, замаскировавшись под филолога, этнолога, социолога, антрополога, биолога и проч.) я слышал одну и ту же историю о монахах и старых рукописях. Повествовалось всегда о разных монахах, о разных монастырях и даже странах, но все остальные детали были одинаковы. Описывалась наполовину опустошенная монастырская библиотека, два-три старых и забитых монаха в лохмотьях, студеные ночи и эти несчастные, которые, пытаясь согреться, сжигают, одну за другой, старинные рукописи, начиная, обязательно, с самых древних, а затем и редкие первопечатные издания позднего средневековья. Маленький француз страстно размахивает руками, глаза почти вылезают из орбит — он повествует своему младшему земляку об ужасах невежества и темноты.
Терплю и молчу. А может, нужно было срезать эту книжную моль, возразить ему, что его сведения, по меньшей мере, давно устарели, если вообще не выдуманы, как удобное оправдание для ворующих пергаментные кодексы и златопечатные грамоты. Сказать ему, что это просто ловкий прием, чтобы выдать обычных воров за спасителей культуры.
39
Может быть, этот рассказ мог иметь некоторый смысл, если бы речь шла о монастыре св. Екатерины на Синае, окруженном песками пустынь. Но здесь, на Афоне, где человеку стоит сделать шаг, чтобы оказаться в густом лесу, который все время надо рубить и прореживать, иначе зарастут все дороги и тропы? Не говоря уже о том, на сколько бы зим хватило в таком случае даже самой большой] библиотеки. Или каким сумасшествием было бы жечь грамоты, из которых многие являются еще действующими документами, удостоверяющими право на владение землей.
Но стоит ли тратить слова? Достаточно хоть раз побывать в современной монастырской библиотеке, всегда закрытой на три замка, снабженной приборами для определения влажности и температуры. И если даже в какой-то миг монашеской истории и происходило подобное безумие (а сколько подобного случалось в «просвещенных» странах, вспомнить хоть Францию двести лет назад), то теперь все великие^ монастыри дорожат тем, что их веками украшало:» строгостью тех мест, где книгу чтут, хранят создают.
***
Злобный рассказ о монашеской примитивности слышал на суденышке, курсирующем между Ватопе-дом и Ивероном. А вот что произошло в Ивероне.
Мы уже закончили визит туда и, поклонившись знаменитой Иверской Богородице («Портатиссе» — Надвратной) и, отведав обеда, которым нас угостили в неурочное время и сверх программы, покидали
40
монастырь, как вдруг уже в воротах нас окликнул молодой монах и попросил вернуться. Оказывается, пока мы обедали, библиотекарь отлучался за ключами и теперь он готов показать нам свои богатства. Скрежещет и скрипит железная дверь, в нос ударяет густой запах нафталина. В глубину помещения уходят ряды железных полок, посередине несколько застекленных столов — витрин. Там разложены одеяния, тускло мерцает золотое шитье. Чаши, украшенные рубинами, митры, похожие на серебряные фонтанчики в брызгах жемчуга. Библиотекарь со здоровым светлым лицом обо всем говорит легко и свободно, приводя множество дат и сведений. Иногда переходит на русский, чтобы понятнее было нам, иностранцам. На вопрос одного учителя с Крита отвечает, что, к сожалению, не может показать вышитую завесу для Царских Врат с изображением семи ангелов малоазийских церквей вокруг Богородицы, увенчанной и сидящей на престоле (улыбаясь, библиотекарь напоминает посетителю точное название завесы, время ее изготовления и мастерскую, где она была создана). Показать ее он не может, поскольку она временно вывезена из монастыря. Апотом библиотекарь находит для другого грека среди тысяч хранящихся в полотняных футлярах книг нужную и безошибочно отыскивает требуемую цитату, затем снова, как ребенка, бережно укутывает книгу в ее пелены.
Видел ли это француз?
Раскаялся ли?
***
41
Такой же совершенный порядок в симонопетрской библиотеке, в ризнице Великой Лавры, в новой хиландарской библиотеке и музее. Здесь хранятся не только грамоты сербских и византийских правителей, присланные в монастырь, но имеются также микрофильмы всех важнейших сербскославянских рукописей из библиотек всего мира. Монах, ведающий микрофильмами и их приобретением, с жаром и волнением расскажет вам о времени и обстоятельствах возникновения того или иного документа, о его значении для монастыря и для истории сербского народа. У вас перехватит дыхание перед великолепными иконами Христа и Богородицы, ровесниками монастыря, перед воспетой поэтами завесой Евфимии*.
А потом, если повезет, вам откроют ту часть хранилища, куда обычно не водят посетителей. Поведут вас в комнату, где сотни икон разложены на полках, уже отреставрированные или ожидающие поновления. Их так много, что им уже не находится места в церкви или в монастырских залах.
Поблизости находится кабинет, где под ключом и под надзором трудятся ученые, приезжающие в Хиландар. Здесь я услышал еще один рассказ, и очень печальный, об исчезновении старинных рукописей. О том, как некто, доверчиво оставленный монахами без
*Евфимия — инокиня, вдова деспота Углеша, известна, преимущественно, как автор двух поэтических текстов:
первый, «Похвала князю Лазарю», был вышит ею на погребальном покрове князя (погибшего в битве на Косовом поле), а второй, «Молитва Христу», — на завесе Царских Врат Хиландарского монастыря. (Обе вещи датируются 1399 г.) Монахиня Евфимия считается родоначальницей сербской поэзии.
42
присмотра, ножом вырезал страницы драгоценных книг и выносил, спрятав их под пальто.
Благая смерть
В первой встретившейся на нашем пути Капсальской келлии*, расположившейся над ручьем, напротив Андреевского скита, сейчас мирно и тихо, так же тихо, как было более тысячи лет назад, когда здесь явился архангел Гавриил, чтобы научить монахов самому распространенному православному песнопению. И тогда тоже в келлии был только один монах (и его звали так же, Гавриил), и тогда посетителей было мало, меньше, чем ангелов, которые иногда сходили с небес, чтобы помочь подвижникам. Молодой инок Гавриил только что встал на бдение, когда вдруг увидел незнакомого монаха-странника, который попросил разрешения прочитать вместе с ним правило. Они спустились в церковь (ту самую, темную и прохладную, где и сейчас показывают место, на котором они молились). Долго иноки пели и читали, и уже перед рассветом, вместо обычного акафиста Богородице; пришелец запел тропарь, которого дотоле никто не слышал. Когда молитва была окончена, монах попросил его записать слова этого песнопения, но не нашлось ни пера, ни бумаги. Тогда незнакомец взял простую доску и пальцем написал на ней: «Достойно есть яко воистинну
*Келлия (келья) — так на Афоне называют небольшую обитель, расположенную на земле какого-нибудь большого монастыря.
43
блажити Тя, Богородице...». И рек: «Так надлежит вам петь, ибо так и мы славим Богородицу на небесах», — и, сказав это, исчез.
Древнее предание запечатлено здесь повсюду: на внешней стене келлии, в помещении для гостей, в притворе. Написано оно по-церковнославянски —' веками насельниками здесь были болгары. И нынешний житель келлии поведал нам эту историю на мягкой, неторопливой смеси греческого с болгарским.
Мы сидим на просторной террасе над садом и слушаем, как он с ужасом вспоминает свою былую жизнь во Франкфурте, лет двадцать тому назад, когда он был там «гастарбайтером»*. А потом спасся от тамошней давки, неврозов, погони за деньгами, нырнув прямо в здешнюю тишину.
Посреди сада белый домик. Вместо передней стены его — двустворчатые ворота, а над ними, под крышей, три вымытых дождями черепа. Здесь усыпальница. Зная уже, что в святогорских усыпальницах черепа лежат отдельно, а прочие кости хранятся все вместе, спрашиваю, почему .черепов¦ только три? «Много их там, много, — улыбается;
он, — полная усыпальница. Но эти три снаружи! выставлены для меня, чтобы я помнил, зачем я здесь. Ведь я еще должен заслужить место между ними. Они счастливые, их борьба закончена и кости их;
навек здесь, а со мной все еще может случиться».
***
"«Гастарбайтеры» — так называются в Германии иностранные рабочие, не имеющие германского гражданства.
44
В тот же день, пополудни, во дворе одной из наиболее многолюдных и молитвенно самых высоких келлии, в тени под лозой дикого винограда, в полной тишине собралась группа монахов. Одни сидели прямо на земле, другие тесным кольцом стояли над ними. На коленях старца келлии возлежит голова человека средних лет, судя по одежде — гостя. Лицо его истонченно-бледное, тело расслабленно покоится на камне. Старец нежно трет ему виски, потом всей ладонью щеки, ласково говорит что-то, только им двоим понятное. Сидящие рядом монахи массируют руки немощного, медленно — от локтя до кончиков пальцев. Человек спокойно глядит в вышину над собой. Иногда, как ребенок на мать, скашивает глаза на старца, который держит его голову на коленях. А потом тихо угасает, в одно мгновение, взор его гаснет. Почившего еще гладят некоторое время, потом закрывают ему глаза и осеняют крестным знамением. Те, что сидели, медленно встают. Стоят в сосредоточенном молчании, только старец еще сидит, придерживая по-прежнему голову почившего.
Слышу, как они говорят, что «раб Божий» был, видно, хороший человек, раз так легко отошел. Один из них поворачивается ко мне — давно уже заметили, что я стою неподалеку. С широкой спокойной улыбкой он говорит мне, что умерший — неизвестный странник, что если я хочу, то могу пойти с ними в церковь, поставить свечу за упокой.
Такую же светлую улыбку я уже однажды видел, когда спросил об одном старом монахе, который еле-еле ходил с помощью двух палок, но не пропускал
45
ни одной службы и всегда уступал место в церкви даже случайным гостям. «Он умер в марте, — сказали мне, — вон и могилка». А из глаз того, кто мне отвечал, струилась радость, оттого что я спрашиваю и он может сообщить мне радостное известие. Потому что смерть такого человека — благая, в ней нет ничего печального.
***
Оба этих случая послужили, по возвращении на ночлег, поводом для долгого разговора. В памяти от него остались бессвязные отрывки, попытаюсь их восстановить и осмыслить.
Смерть на Святой Горе присутствует повсюду, но каким-то странным образом. Здесь уже больше тысячи лет никто не рождается, сюда приходят готовиться к смерти и умирать. Святая Гора — огромное кладбище, необычное кладбище. Повсюду:
в домах, в кельях и пещерах, в церквях хранятся мощи святых, и повсюду же — кости их прежних обитателей. Прозрачно-желтые, как бы пропитанные воском кости свидетельствуют о доброй жизни усопшего, известного или неизвестного. Поэтому монахи иногда носят такие кости с собой, в маленьких мешочках, медальонах и коробочках, в знак духовной связи и любви. В келлии с провалившейся крышей, стены которой еще сопротивляются стихии, или в далекой пещере путник часто набредает на кости, тщательно сложенные, а может быть затянутые паутиной, собранные в мешок, в пластиковый пакет, или подвешенные к косяку. Это
46
последняя память о прежних жителях. Каким-то чудесным образом эти кости не наводят на грустные мысли, даже наоборот — значит, место не заброшено.
Повсюду витающая смерть кажется как бы отсутствующей именно в силу своей нарочитой неприкрытости и повсеместности.
Афонское бесстрашие перед смертью — не что иное, как последовательно понятая и пережитая наука Христа о месте человека в мире. Христианин всегда в странствии, в промежутке, на пути к цели, находящейся по другую сторону жизни. Жизнь сама по себе, без этой потусторонней перспективы, ничтожна. Жизнь, ставшая самодостаточной, и есть та страшная «вторая смерть», смерть души, от которой нет спасения. Чтобы стяжать жизнь вечную, монах, да и всякий христианин, должен сначала умереть для этого мира. Умереть на всю жизнь! «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою (т. е. жизнь — авт.) погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную».* И святогорец тем и занят: упорно и постоянно умирает для этого мира. Он умерщвляет страсти, хоронит пустые желания и праздные мечты. Только «смертью побеждается смерть», И еще: святогорец «держит свой ум во аде и не отчаивается»**, поскольку у ада нет власти над воскресением.
*Ин. 12; 24-25.
**См. Софроний (Сахаров), иеромонах. Старец Силуан. Париж,
1952.
47
В мире нехристианском, атеистическом, агностическом разум не способен объять эту перевернутую, парадоксальную логику жизни и смерти. Животворная смерть, держание ума во аде: все это для светского ума — скандал, соблазн и безумие. Жизнь и смерть для атеиста и агностика обычно антиподы, непримиримые противники в борьбе, в которой всегда побеждает смерть, страшная смерть. Жизнь — это существование человека, а смерть неизбежно прерывает его. Жизнь — это радость, наслаждение, энергия размножения, приобретения, творчество;
смерть — горе, уныние, увядание и уничтожение. Жизнь есть непрестанная борьба за поддержание самой жизни, смерть — обессмысливание всех усилий. Смерть — высшая негативная ценность, расточение всего того, что представляло собой жизнь как самоцель. И еще многое и многое, что содержится в примитивной бинарной оппозиции. Смерть есть насмешка над всеми человеческими усилиями, и человек никогда не будет в состоянии этого вынести. Поэтому современный человек прогнал смерть из своих мыслей. Если он и говорит о ней, то как о чем-то далеком и не имеющем к нему отношения. Но все-таки не может совсем сделать вид, что ее нет, и стремится всячески приукрасить ее и подсластить.
Давно прошли те времена, когда наши предки покоились под домашним порогом. Они были в садах, они присутствовали рядом с нами всегда: в молитве, за столом, в труде, в радости. Позже европейское кладбище сместилось в центр поселения — к церкви, но и там задержалось недолго. Из-за страха перед смертью оно было отброшено на обезличенную
48
окраину, где отчаянная попытка спасти хотя бы призрак жизни отразилась в строительстве гротескных «домов вечного покоя», где покойникам (и посещающим их родственникам) предоставляются кухни, спальни и цветные телевизоры. Ибо на кладбищах вы должны видеть всё, только не смерть.
Насколько же естественней, даже здоровее, эти кости в окошечках святогорских часовен. Они свидетельствуют о бесстрашии, о победе над смертью, о том, что сокровище, приобретенное в этой жизни — если оно действительно приобретено — не погибает, не подлежит страшному уничтожению, но, как бесценная жемчужина мудрого торговца, всегда при нем. Святогорец может думать: «Смерть, где твое жало, ад, где твоя победа?» — потому что он знает о воскресении. Раз Богочеловек спускался в ад и связал смерть, то и всякий христианин может пойти за Ним, чтобы умерев при жизни в отдалении от Бога, воскреснуть для жизни вечной с Богом.
Добрая смерть это одновременно и воскресение, а потому монашеское призвание и есть подготовка к ней. Об этом монахи не перестают говорить снова и снова.
Быть мастером смерти, быть сильнее, чем она в миг ее прихода, чувствовать при этом не только покой, но и тихую внутреннюю радость — вот самый верный знак, что христианская жизнь удалась.
Я почувствовал, как хорошо умирать на руках у монахов, этих несомненных знатоков смерти.
Заказ 107
Как изобразить внутренний свет
Мы идем через потоки света, льющиеся отовсюду сверху, с распахнутого неба, снизу и со всех сторон, от ослепительно сияющих скал. Пробираемся к нашей сегодняшней цели и видим только полосатые тени под ногами и узкую, густую, почти черную тень вдоль массивной стены двухэтажного дома. В этой густой тени — два еще более черных пятна, два здешних монаха. Один совсем молодой, высокий, редкой красоты, все его жесты исполнены утонченной кротости, и другой, лет семидесяти, одноглазый, но с детской улыбкой на устах. Первый весь черный, только руки и лицо белы, весь — от скуфьи, густой и длинной бороды до носков и крепких новых ботинок. Другой седой, одет во что-то, без сомнения, темное, но подлинный цвет его одежды уже не¦ определить. Скуфейка его вся пропитана пылью ипотом, а ряса залоснилась так, что блестит, словно вымазанная воском. Вероятно грязь, въевшаяся вткань, тяжелее ее самой. Голые пальцы высовываются из рваных башмаков. Все это не мешает монаху весело болтать со своим младшим собратом.
Они указывают нам путь через открытые настежь тяжелые, почти крепостные ворота. Внутри приятный полумрак. Тут дремлет пес, а две кошки н< поделили что-то, потом та, что поменьше, убегает на свет. За нами по-хозяйски уверенно шагает лошадь, мельком окидывает нас взглядом и останавливается у кухонных дверей, знает, что дальше ей нельзя.
Вся эта пестрая живность не имеет доступа в дом на втором этаже которого находится несколько
50
комнат и просторная застекленная терраса. Здесь повсюду иконописные мольберты, столы, на которых разложены незавершенные резные вещи. Рассматриваю один крест величиной чуть больше ладони. С одной его стороны Богородица в одеждах, собранных в легкие складки, с другой Распятие; ступни и острые колени уже закончены, а голова и плечи лишь обозначены. Во всем заметна исключительная тщательность, точная до долей миллиметра работа резцом, какое-то даже нечеловеческое терпение.
Это одна из многих афонских иконописных келлий. Множество коробок с красками, кисти, карандаши и другие инструменты разбросаны в веселом беспорядке. Здесь живут трое монахов, делящих свое время между молитвой, иконописью, резьбой и тяжелыми работами по обновлению древнего приземистого здания, покосившихся балконов и кое-где просевшей каменной крыши.
Староста мастерской, высокий худощавый монах с продолговатым лицом и длинными артистичными пальцами, угощает нас рахат-лукумом, который мы запиваем ледяной водой и рюмочкой орехового ликера. Говорит он тихим бархатным голосом. Это здесь первый иконописец. Показывает последние иконы, одна еще не закончена. Показывает и образцы, с которых пишет — репродукции из книг и даже простые почтовые открытки. Рассказывает о духовной подготовке к иконописанию, о методах работы. Я сравниваю икону и репродукцию, послужившую образцом. Верно, почти педантично скопированы линии и цвета. Нежное удлиненное лицо,
51
тонкий нос с едва заметными линиями ноздрей, над переносицей светлое зернышко, в нем встречаются две светлые дуги над бровями. Яркие, хотя и тонкие алой краской выведенные губы. Борода почта ровная, с двумя легкими волнами вправо, над нею маленькие ушные раковины. Брови густые и подчеркнутые. Под ними глубоко запавшие миндалевидные глаза, окруженные несколькими штрихами, изогнутыми, почти параллельными, снизу темными, потом светлеющими, переходящими в ярко-белый полукруг. Пышные волосы, разделенные над высоким лбом, длинными волнистыми прядями падают на уши, слегка прикрывая их. Взгляд пронзительный и суровый. Лицо спокойное, милостивое и грозное одновременно. ,
Этот палестинский тип образа Христа из монастыря св. Саввы был перенят в Константинополе, а оттуда распространился по всему православному миру. Тысячи икон повторяют Друг друга до полной неотличимости. Лицо всегда удлиненное, с тонким носом, те же тонкие и ровные усы и борода, те же густые, разделенные на прямой пробор волосы с несколькими легкими волнами, маленький рот, пронзительные глаза, спокойное лицо... Лишь иногда губы бледнее, чем обычно, нет светлого пятнышка меж бровей, светлые линии под глазами иногда прямее, взгляд менее строг, менее напряжен. Но пропорции лица неизменны, усы опущены всегда в одном направлении, пряди волос всегда лежат одинаково... И на иконах более чем тысячелетней давности, и на тех, что были написаны несколько
52
месяцев назад, образец повторяется до мельчайших подробностей, а различия могут быть лишь в твердости руки художника, в легких оттенках.
Глядя попеременно на икону и на открытку, я прихожу в смущение. Копии бумажных копий! Где же здесь творчество? Канон строг и не терпит изменений. Одни иконы строже и суше, другие светлее и ярче, может быть этого достаточно для того, чтобы увидеть в них оригинальные произведения? Может ли копия, пусть даже самая удачная, самая прекрасная, удовлетворить требованиям творчества? Или икона нечто принципиально иное и к творчеству не имеет отношения? В самом деле, в светском искусстве новизна обычно рассматривается как признак ценности, здесь же она сразу кажется подозрительной.
В поисках ответа снова возвращаюсь к иконе, нарисованной с открытки. Есть ли в ней хоть что-нибудь своеобразное, характерное?
Светлые блики, зернышки, белые линии, не существующие в жизни, «светлые тени» — все это намекает на существование некоей своей системы. Откуда весь этот свет, сияние? И не только на лицах — откуда исходит свет на иконе? Соотношение светлого и темного таково, что нельзя определить единый источник света. Светлые и темные краски сменяют друг друга, чтобы выразить Пластику, но тени в настоящем смысле слова здесь все же нет, лишь свет, льющийся отовсюду, но больше всего из самого лика, с выпуклого лба, из Морщинок в углах глаз, со щек, с подбородка.
53
Самая светлая икона, буйный фонтан света — это¦ икона Преображения Господня. (Фреска или икона в данном случае не имеет значения, я говорю сейчас о фреске в церкви келлии Моливоклисия, построенной святым Саввой.) Белоснежная одежда; лицо, руки, волосы — всё светлее, чем обычно, брызги света разбросаны повсюду. Три раскаленных тела — Господа, Моисея и Илии — заключены в прозрачные цилиндрические сосуды света. Перед иконописцем, очевидно, стоял вопрос: как выразить всеприсутствие, преизобилие неземного света? Понимая преображение Господа как проявление божественной природы Христа, как пронизывание земного тела световой энергией божественной любви, художник стремился найти новый образ, сохраняя привычную узнаваемость тела. Ведь и преображенное тело остается телом.
Та же, по сути, проблема возникает и при писании других икон — Господних, Богородичных, праздничных, икон святых и мучеников. Нужно показать преображенное тело: как в самых ужасных мучениях, именно благодаря им, оно становится чистым, открытым для света, пронизанным этим светом, который творит из земного тела божественное. Грубую материю дерева, красок и олифы требуется облагородить так, чтобы они смогли воссоздать реальность иного плана. Близкое, давно знакомое лицо, написанное по древним канонам, оставаясь прежним, должно просиять как неповторимый образ и подобие Божие. Здесь математический расчет копииста поможет мало, если дух бессилен. Поэтому
54
сухая механическая копия и не икона вовсе, а если она все же икона, то значит Дух нашел способ сотворить из мертвого живое (я имею в виду те бумажные иконки, перед которыми молятся старушки в сегодняшней России, за неимением лучшего). Но как достигается это преображение на доске, лежащей передо мной?
Монах рассказывает об этом тихо, вполголоса — это ведь тайна, о которой говорить можно только с молитвенным трепетом, у неосторожных тайна может быть отнята. Тело на иконе засияет, преобразится, когда сам иконописец, обретя минимум профессиональных знаний художника, будет преображен постом и молитвой. Одна из важнейших, если не самая важная часть иконописного канона — канон молитвенный: сколько и каких молитв надо прочесть ежедневно, прежде чем подойти к доске. А само писание иконы совершается с непрерывно творимой в сердце молитвой Иисусовой.
Я захотел узнать, какое общее молитвенное правило принято в этой келлии и какое правило совершает каждый из братии поодиночке. Ведь среди иконописцев здесь нет священника, иеромонаха, значит и молитва должна отличаться от обычной монастырской.
Да, отличается, в церкви читают только то, что Можно читать без священника: вечернюю службу без ектении, возгласов и благословения. Если придет кто-нибудь из соседей иеромонахов (ближайший живет Примерно в часе ходьбы), то служат литургию. Поэтому келейное правило приобретает особое
55
значение, его исполняют в одиночестве, перебирая четки — триста черных шерстяных узелков, которые каждый афонский монах держит в руках в церкви на работе, в пути. Повторяя краткую, но полную глубокого содержания молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного» святогорец должен двенадцать раз в день протянут сквозь пальцы свои четки, гладкие и блестящие от непрерывного перебирания.
Я замечаю, что такой способ молиться удобен для иконописцев — можно молиться, не прерывая работы. Он улыбается и отрицательно качает голо вой: нет, молитвенное правило исполняется отдельно, в специально для этого предназначенные часы . Молитва по четкам слишком трудное дело, чтобы одновременно заниматься чем-нибудь еще, а что молятся, когда пишут — это само собой. Надоя соблюдать себя, ни одна частица времени не должна уйти в вечность без молитвы.
И добавил: когда в церкви читают молитвы псалмы, гимны, отрывки из Св. Писания, все это несомненно, вдохновляет впечатлительную душу на подвиг, но это несравнимо с самим подвигом, когда душа растит в себе любовное стремление к Богу и очищается настолько, что, очистившись, обращается прямо ко Христу. И Он ей отвечает. Этот разговор, «сердечная молитва», труден, но и много благодатнее всякой иной молитвы.
С той же улыбкой, с какой поправил меня, мой собеседник меняет тему разговора. Я знаю, что на Афоне о некоторых вещах не говорят всё, что могут
56
сказать, и потому умолкаю. Есть святые мгновения, которые нельзя анализировать, иначе они теряют свою благоуханность; существует благодатный опыт, о котором нельзя рассказывать — иначе он может исчезнуть.
Более подробные разъяснения о «сердечной молитве» я отыскал потом в книге одного из известнейших афонских духовников нашего времени. Он, как духовный руководитель многих, в каком-то смысле обязан был сказать то, о чем, если нет великой нужды, стараются умалчивать.
Отец Софроний, живущий теперь в Англии, в основанном им монастыре,* подвизался на Афоне с 1925 года, был учеником великого старца Силуана. Прилагаю здесь несколько отрывков из его «духовной автобиографии»**:
«...Вечером., по заходе солнца, плотно закрою окно, занавешу тремя занавесками, так, чтобы создать условия наибольшей тишины и темноты... Приникнув лбом к полу келлии, я медленно произносил слова молитвы одно за другим...
... Чем глубже наш покаянный плач, тем основательнее освобождаемся мы от целого ряда кажущихся естественными нужд, от таких разрушительных страстей как гордость и гнев. Внутри вселяется дотоле неведомая радость свободы...
... Сначала я плакал за самого себя в ужасе от моего падения. Позднее — за людей, не знающих Бога,
"Замечание относится ко времени написания книги. Теперь уже архимандрит Софроний отошел ко Господу.
**Софроний (Сахаров}, архимандрит. Видеть Бога как Он есть. Монастырь св. Иоанна Крестителя, Эссекс, 1985.
57
охваченный состраданием к ним в их бедственном состоянии неведения Бога. На Афоне же и особенно в пустыне во время войны (Второй) я горько рыдал за мир в целом...
...Приходит святой Свет при молитве глубокое покаяния за себя; а также и при молитве с любящим состраданием за обижающих нас: вдруг любовь сливается со Светом, и Свет проникает в душу, и извне становится насыщенною светом атмосферой, воспринимаемою глазом...
...Бывало: Свет сей, в начале, являлся как тонка пламя, целительное и очистительное, пожигавшее и внутри, и извне все неугодное ему, но тихо, едва уловимым прикосновением...
. ..Предваряется видение Света подвигом покаяния, очищающего нас от страстей; весьма болезнен сей подвиг, но самое созерцание Света сладостно для, сердца и ума. Свет сей есть совершенно особая любовь, блаженство которой может усиливаться дотоле, доколе душевность и тело человека способны нести сие небесное пламя...
. ..Для уяснения моей мысли приведу пример: Преп. Симеон Новый Богослов пишет сам о себе, что ему многажды являлся некий свет, и он любил этот свет и тянулся к нему, но долгое время не знал: Кто есть сей свет? Наконец, в один из моментов видения света он обрел в себе дерзновение спросить: Кто Ты? И получил ответ, и познал, что являвшийся, как Свет, был Иисус Христос. После сего он не только пребывал в любви, но и «знал» эту любовь...
...Заповедь призывает нас влюбить». Следовательно любовь не есть нечто, уже данное нам.; ее нужно стяжать подвигом нашего личного самоопределения. Призыв Господень обращен прежде всего к сердцу, как духовному центру персоны... Любовь
58
Божия чрез веру зарождается в сердце, и ум поставляется пред новым внутренним событием. Пламя сей Любви привлекает всецело ум в сердце, и как бы расплавленный — он сливается с сердцем во-едино и созерцает Бытие во Свете Божественной Любви. Человек становится «целым»: населенным...
...Явления Несозданного Света менее редки, чем некоторые думают. В покаянном порыве многие аскеты удостоились сего дара, без того, чтобы дерзнуть остановиться умом на нем и осознать подлинно: Кто есть сей? Они довольствуются воздействием Света на душу. примирение с Богом, неоценимое утешение, ощущение вечности, преодоление смерти...»
Вот какой свет должен быть перенесен на икону. физический свет, оптическое явление есть только метафорическое изображение небесного света. Между тем, и он, как свидетельствуют блаженные аскеты, может быть видим глазами. Так и икона: она не портрет физического индивидуума, а картина внутреннего состояния чистого сердца (как изображаемого святого, так и самого иконописца) и ее, эту картину, можно видеть глазами — на преображенном лице.
С этих чудесных, непостижимых для разума высот мысли с трудом возвращаются к иконам и бумажным образкам. Значит, иконопись — это творчество, не требующее новизны любой ценой. Это творчество, в котором драгоценно и вечно ново одно — «соль земли», вечно рождающаяся любовь. Иконописец и занимается «засолением» земли, ее преображением, очищением и просветлением. Пусть иными способами и с другим конечным результатом, но тот же самый импульс может вдохновлять любое
59
искусство. Если и не преображение, то подготовка нему. Падения и взлеты духа, мозаичность истории, хаос, ужас или радостная наука о смысле, вышеразумное спокойствие природы — всё ждет, чтобы его омыли любовью и вывели из анонимности на свет.
***
Медленно заходит солнце. Как иллюстрация нашему разговору, к нашим мыслям, скошенный сноп лучей скользит по столу. Он охватывает делает сияющим незаконченное резное распята Касается края бумажного листа и воспламеняет его пожаром заката. Пронизывает рюмку с остатками ликера и . рассыпает по столу алмазное блистание. Потом поднимается на стену и тихо догорает там. Комната меняет облик, тени сливаются, тихий монах растворяется в тени между окном и шкафом. Мы неподвижны; я и не заметил, что мы давно уже молчим.
